Неточные совпадения
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как
солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как
солдат хриплым и сонным
голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Самгин видел, что рабочие медленно двигаются на
солдат, слышал, как все более возбужденно покрикивают сотни
голосов, а над ними тяжелый, трубный
голос кочегара...
Мужики повернулись к Самгину затылками, — он зашел за угол конторы, сел там на скамью и подумал, что мужики тоже нереальны, неуловимы: вчера показались актерами, а сегодня — совершенно не похожи на людей, которые способны жечь усадьбы, портить скот. Только
солдат, видимо, очень озлоблен. Вообще это — чужие люди, и с ними очень неловко, тяжело. За углом раздался сиплый
голос Безбедова...
Самгину показалось, что толпа снова двигается на неподвижную стену
солдат и двигается не потому, что подбирает раненых; многие выбегали вперед, ближе к
солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья, показывая
солдатам красную юбку, кричала каким-то жестяным
голосом...
Подскакал офицер и, размахивая рукой в белой перчатке, закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились
солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими
голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один
голос...
Коренастый
солдат говорил все громче,
голос у него немножко гнусавил и звучал едко.
— Свети! — приказал тот
солдату, развертывая бумаги. В столовой зажгли лампу, и чей-то тихий
голос сказал...
— А часы у них всегда отстают, — приятным
голосом добавил
солдат.
— Расчет дайте мне, Клим Иваныч, — разбудил его знакомо почтительный
голос дворника; он стоял у двери прямо, как
солдат, на нем был праздничный пиджак, по жилету извивалась двойная серебряная цепочка часов, волосы аккуратно расчесаны и блестели, так же как и ярко начищенные сапоги.
Климу больше нравилась та скука, которую он испытывал у Маргариты. Эта скука не тяготила его, а успокаивала, притупляя мысли, делая ненужными всякие выдумки. Он отдыхал у швейки от необходимости держаться, как
солдат на параде. Маргарита вызывала в нем своеобразный интерес простотою ее чувств и мыслей. Иногда, должно быть, подозревая, что ему скучно, она пела маленьким, мяукающим
голосом неслыханные песни...
Солдат повел Нехлюдова на другое крыльцо и подошел по доскам к другому входу. Еще со двора было слышно гуденье
голосов и внутреннее движение, как в хорошем, готовящемся к ройке улье, но когда Нехлюдов подошел ближе, и отворилась дверь, гуденье это усилилось и перешло в звук перекрикивающихся, ругающихся, смеющихся
голосов. Послышался переливчатый звук цепей, и пахнуло знакомым тяжелым запахом испражнений и дегтя.
— Я казен… — начинает опять
солдат, но
голос его внезапно прерывается. Напоминанье о «скрозь строе», по-видимому, вносит в его сердце некоторое смущение. Быть может, он уже имеет довольно основательное понятие об этом угощении, и повторение его (в усиленной пропорции за вторичный побег) не представляет в будущем ничего особенно лестного.
— «Пройдись, пройдись, молодец, скрозь зеленые леса!» — отвечает из толпы
голос отставного
солдата.
«Гли, робята, торговать хочет солдат-от!» — крикнул какой-то бойкий
голос в толпе.
Послышалось беганье и шушуканье нескольких
голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два — три человека. Стоявшие на улице
солдаты только глазами похлопывали, когда мимо их мелькали человеческие фигуры.
Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками в красных лентах. Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали
солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим
голосом...
— Товарищи! — раздался
голос Павла. —
Солдаты такие же люди, как мы. Они не будут бить нас. За что бить? За то, что мы несем правду, нужную всем? Ведь эта правда и для них нужна. Пока они не понимают этого, но уже близко время, когда и они встанут рядом с нами, когда они пойдут не под знаменем грабежей и убийств, а под нашим знаменем свободы. И для того, чтобы они поняли нашу правду скорее, мы должны идти вперед. Вперед, товарищи! Всегда — вперед!
И мать закричала звериным, воющим звуком. Но в ответ ей из толпы
солдат раздался ясный
голос Павла...
Ромашов кое-что сделал для Хлебникова, чтобы доставить ему маленький заработок. В роте заметили это необычайное покровительство офицера
солдату. Часто Ромашов замечал, что в его присутствии унтер-офицеры обращались к Хлебникову с преувеличенной насмешливой вежливостью и говорили с ним нарочно слащавыми
голосами. Кажется, об этом знал капитан Слива. По крайней мере он иногда ворчал, обращаясь в пространство...
При этом он скупо тратил слова и редко возвышал
голос, но когда говорил, то
солдаты окаменевали.
Еще секунда, еще мгновение — и Ромашов пересекает очарованную нить. Музыка звучит безумным, героическим, огненным торжеством. «Сейчас похвалит», — думает Ромашов, и душа его полна праздничным сиянием. Слышен
голос корпусного командира, вот
голос Шульговича, еще чьи-то
голоса… «Конечно, генерал похвалил, но отчего же
солдаты не отвечали? Кто-то кричит сзади, из рядов… Что случилось?»
— Хорошо, ребята! — слышится довольный
голос корпусного командира. — А-а-а-а! — подхватывают
солдаты высокими, счастливыми
голосами. Еще громче вырываются вперед звуки музыки. «О милый! — с умилением думает Ромашов о генерале. — Умница!»
Вся рота была по частям разбросана по плацу. Делали повзводно утреннюю гимнастику.
Солдаты стояли шеренгами, на шаг расстояния друг от друга, с расстегнутыми, для облегчения движений, мундирами. Расторопный унтер-офицер Бобылев из полуроты Ромашова, почтительно косясь на подходящего офицера, командовал зычным
голосом, вытягивая вперед нижнюю челюсть и делая косые глаза...
Посмотрев роту, генерал удалял из строя всех офицеров и унтер-офицеров и спрашивал людей, всем ли довольны, получают ли все по положению, нет ли жалоб и претензий? Но
солдаты дружно гаркали, что они «точно так, всем довольны». Когда спрашивали первую роту, Ромашов слышал, как сзади него фельдфебель его роты, Рында, говорил шипящим и угрожающим
голосом...
«
Солдаты, — говорит он твердым
голосом, конечно, по-немецки, — прошу вас о товарищеской услуге: цельтесь в сердце!» Чувствительный лейтенант, едва скрывая слезы, машет белым платком.
— Вот у меня теперь сынишко, и предсмертное мое заклятье его матери: пусть он будет
солдатом, барабанщиком, целовальником, квартальным, но не писателем, не писателем… — заключил больной сиповатым
голосом.
Несмотря на этот подленький
голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на
солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, — вы заставляете молчать этот
голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору.
Как только услышал
солдат о письме, так, даже не обратив внимания на то, что оно было от какого-то его превосходительства, не пустил бы, вероятно, Аггея Никитича; но в это время вышел из своей квартиры Аркадий Михайлыч, собравшийся куда-то уходить, что увидав,
солдат радостным
голосом воскликнул...
Солдаты говорили, что у нее не хватает ребра в правом боку, оттого она и качается так странно на ходу, но мне это казалось приятным и сразу отличало ее от других дам на дворе — офицерских жен; эти, несмотря на их громкие
голоса, пестрые наряды и высокие турнюры, были какие-то подержанные, точно они долго и забыто лежали в темном чулане, среди разных ненужных вещей.
— Чего ищешь-то? — спросил один из
солдат бодрым, веселым
голосом.
— Это они с тебя смеются, что у тебя рожа набок, — сказал тонкий хохлацкий
голос четвертого
солдата.
Разбудил его веселый
голос Хан-Магомы, возвращавшегося с Батою из своего посольства. Хан-Магома тотчас же подсел к Хаджи-Мурату и стал рассказывать, как
солдаты встретили их и проводили к самому князю, как он говорил с самим князем, как князь радовался и обещал утром встретить их там, где русские будут рубить лес, за Мичиком, на Шалинской поляне. Бата перебивал речь своего сотоварища, вставляя свои подробности.
Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как это уже и было с ним, выше поднимет голову и с улыбкой в глазах будет оглядывать товарищей и
солдат и заговорит самым равнодушным
голосом о чем-нибудь постороннем.
— А сказывали, ротный-то опять в ящик залез. Проигрался, вишь, — сказал один из
солдат ленивым
голосом.
И вот, с одной стороны, люди, христиане по имени, исповедующие свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во имя свободы к самой рабской, униженной покорности, во имя равенства к самым резким и бессмысленным, только по внешним признакам, разделениям людей на высших, низших, своих союзников и врагов, и во имя братства — готовы убивать этих братьев [То, что у некоторых народов, у англичан и американцев, нет еще общей воинской повинности (хотя у них уже раздаются
голоса в пользу ее), а вербовка и наем
солдат, то это нисколько не изменяет положения рабства граждан по отношению правительств.
Человек в цилиндре орет что-то рыдающим
голосом, офицер смотрит на него и пожимает плечами, — он должен заместить вагоновожатых своими
солдатами, но у него нет приказа бороться с забастовавшими.
Человек этот был высок и наг, глаза у него были огромные, как у Нерукотворного Спаса, и
голос — как большая медная труба, на которой играют
солдаты в лагерях.
Уже через несколько дней жизни с Капитоном Ивановичем Климков ощутил в себе нечто значительное. Раньше, обращаясь к полицейским
солдатам, которые прислуживали в канцелярии, он говорил с ними тихо и почтительно, а теперь — строгим
голосом подзывал к себе старика Бутенко и сердито говорил...
Как бы то ни было, слушать этот
голос с юмористическою ноткой и глядеть на ветлужскую усмешку старого
солдата было очень приятно, и я вспомнил теперь, что действительно мы встречались с ним на озере.
Голос у старого
солдата был очень приятный, грудной, с «перекатцем», выдававшим прежнего лихого песельника, но теперь уже значительно осипшим от старости, от речной сырости, а может, и от «винища».
Зарецкой вошел на двор. Небольшие сени разделяли дом на две половины: в той, которая была на улицу, раздавались громкие
голоса. Он растворил дверь и увидел сидящих за столом человек десять гвардейских
солдат: они обедали.
Солдаты взглянули на него, один отвечал отрывистым
голосом...
Офицеры и человек десять
солдат побежали на
голос, и что ж представилось их взорам?
Вместо улиц тянулись бесконечные ряды труб и печей, посреди которых от времени до времени возвышались полуразрушенные кирпичные дома; на каждом шагу встречались с ним толпы оборванных
солдат: одни, запачканные сажею, черные как негры, копались в развалинах домов; другие, опьянев от русского вина, кричали охриплым
голосом: «Viva 1'еmpereur!» [Да здравствует император! (франц.)] — шумели и пели песни на разных европейских языках.
Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. «
Солдаты,
солдаты! Французские
солдаты!..» — закричало несколько
голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и исчез из глаз купца.
Саша схватился за маузер, стоявший возле по совету Колесникова: даже
солдат может свое оружие положить в сторону, а мы никогда, и ешь и спи с ним; не для других, так для себя понадобится. Но услыхал как раз
голос Василия и приветливо в темноте улыбнулся. Гудел Колесников...
Эти причеты и плачи наводили тоску даже на
солдат, — очень уж ревет девка, пожалуй, еще воевода Полуект Степаныч услышит, тогда всем достанется. Охоня успела разглядеть всех узников и узнавала каждого по
голосу. Всех ей было жаль, а особенно сжималось ее девичье сердце, когда из темноты глядели на нее два серых соколиных глаза. Белоус только встряхивал кудрями, когда Охоня приваливалась к их окну.
Он говорил о столице, о великой Екатерине, которую народ называл матушкой и которая каждому гвардейскому
солдату дозволяла целовать свою руку… он говорил об ней, и щеки его рели; и
голос его возвышался невольно. — Потом он рассказывал о городских весельствах, о красавицах, разряженных в дымные кружева и волнистые, бархатные платья…
Часто с Настею стали повторяться с этого раза такие припадки. Толковали сначала, что «это брюхом», что она беременна; позвали бабку, бабка сказала, что неправда, не беременна Настя. Стали все в один
голос говорить, что Настя испорчена, что в ней бес сидит. Привезли из Аплечеева отставного
солдата знахаря. Тот приехал, расспросил обо всем домашних и в особенности Домну, посмотрел Насте в лицо; посмотрел на воду и объявил, что Настя действительно испорчена.
Так как мы уже заикнулись про жену, то нужно будет и о ней сказать слова два; но, к сожалению, о ней не много было известно, разве только то, что у Петровича есть жена, носит даже чепчик, а не платок; но красотою, как кажется, она не могла похвастаться; по крайней мере при встрече с нею одни только гвардейские
солдаты заглядывали ей под чепчик, моргнувши усом и испустивши какой-то особый
голос.